Лариса Анатольевна Ратич
Антипедагогические этюды
Рассказы для детей и юношества
Спать пора
…А вчера написались стихи: первые, робкие. Зиночке показалось, что очень хорошие, ведь она сидела над ними чуть ли не до утра. О любви, конечно, сами понимаете.
Два раза вставала мама, заглядывала к ней в комнату. Пришлось отговариваться: завтра вроде как зачёт по геометрии, надо подготовиться. Мамины шаги девочка успевала услышать заранее, и оба раза взору родительницы благополучно являлись учебники и чертежи.
Ну что ж, дело обычное: Зина — отличница; такие посиделки над уроками для неё не редкость. В свои четырнадцать лет она уже точно знает, чего хочет; волевая и усидчивая. Гордость семьи.
Родители Зиночки понимали: контроль, контроль и ещё раз контроль! Вот залог успеха их единственной дочери. С самых ранних лет девочка чётко усвоила все «можно» и «нельзя», «прилично» и «неприлично». Строгий режим и чёткое дозирование! Учёба — отдых, учёба — отдых.
В основном это была, конечно, заслуга папы, мама только беспрекословно подчинялась его железной воле. Она понимала: лишь вместе, выдвинув единые требования, родители могут сделать из ребёнка то, что нужно. И до сих пор — никогда и никаких сбоев не было. На любом родительском собрании мама и папа Зиночки Маевской (а они ходили туда всегда вместе; ведь образцовая семья!) чувствовали себя хозяевами положения: уж к кому-кому, а к их дочери претензий и быть не могло. А наоборот, звучали только похвалы. Другие мамаши сердито супили брови, натянуто улыбаясь, а чета Маевских снова была на высоте. Их поздравляли, фальшиво радуясь:
— Ой, конечно! С вашей системой воспитания это не удивительно! Можно только позавидовать…
«Только позавидовать» — это было самой настоящей правдой.
И вот — стихи… Зиночка, конечно, много читала, прекрасно писала сочинения, но, если честно, литература её никогда «не грела». А тут вдруг — как второе зрение открылось: «Я вас любил. Любовь ещё, быть может…»
Что это?! Даже заплакала. Пушкин — это, оказывается, чудо… Бросилась к другим: Фет, Тютчев, Кольцов. Боже мой, какая красота!!!
«Когда повеет вдруг весною и что-то встрепенётся в нас…» Да-да, именно встрепенётся, Зиночка знала.
Ах, этот Алик! Как больно и как радостно смотреть на него… Очень жаль, что учатся они в параллельных классах, а не в одном. У Зиночки есть только переменки, чтобы увидеть юношу. Да и то не всегда удаётся.
А ещё есть балкон. Если на него выйти, то можно, повернув голову, увидеть кусочек окна Алькиной квартиры в соседнем доме. Это тоже радость.
Только ничего этого Алику не нужно, он и в упор девушку не видит. Конечно, Алька красивый; картинка, а не парень. Все девчонки школы за ним бегают.
Это ж глаз невозможно отвести, когда он, стройный, высокий, смуглолицый и удивительно гордый шагает куда-нибудь по своим делам, лишь снисходительно улыбаясь встречному поклонению… А кто такая Маевская? — ну хоть бы хорошенькая была! Её-то и по имени почти никто не зовёт.
— Маевская, дай списать! — это всё, с чем к Зиночке обращаются одноклассники. Но она не жадная, отзывчивая, и её тетрадки так и ходят по рукам весь день: и по физике, и по химии, и по алгебре. Да пусть, ей разве жалко?
Хорошо учиться — это единственное, чем Зиночка может выделиться. Она девочка самокритичная, и в зеркало смотрит без иллюзий. Обыкновенная, более чем… Худая нескладёха с торчащими ушами. Не всегда гадкие утята превращаются в лебедей, это Зиночка уже поняла.
Одноклассницы её все как-то вдруг начали меняться, расцветать; а Маевская — всё та же Маевская. Зиночка плюнула бы на это давно (подумаешь, проблема!!!), если б не Алька. Хоть бы уехал куда-нибудь, что ли!.. Говорят, с глаз долой — из сердца вон.
Никому в мире Зина не призналась бы, что значит для неё этот мальчик. Да и кому? — подруг у девушки нет, одни только «дай списать». Засмеют, разболтают, — стыда не оберёшься.
Правда, вот новенькая (месяц как пришла в их класс) смотрит всегда дружелюбно, с интересом. И не просит списать, сама — не дура, и симпатичная, ничего не скажешь. Вот с ней Зиночка более-менее сдружилась. Но не до такой степени, чтоб про Альку… Хотя Иринка — ох и внимательная, сама спросила:
— Он что, нравится тебе?
Как она догадалась?! Зиночка рассердилась, нагрубила. Потом — жалела. Помирились, и Ира больше этой темы не касалась.
В одном лишь Иринка упряма и настойчива:
— Зинка, раскройся!!! Что ты из себя чучело делаешь?!
Добилась-таки однажды, затащила Маевскую к себе. Сначала попили чаю с тортом, а потом Ира объявила:
— Сейчас буду из тебя делать настоящую!
Зина немножко посопротивлялась, но больше для проформы; самой было интересно: что получится?.. Хотя вряд ли…
Иринка усадила её спиной к зеркалу («Не вертись! Потом оценишь!») и принялась «колдовать». Она что-то невыносимо долго делала с волосами и с лицом подруги, выставив перед ней на табуретке целый арсенал красоты, от набора загадочных кисточек, теней и помад до большого фена с насадками.
Но наконец-то Ира закончила, гордо выдохнула: «Всё!!!»
Зиночка развернулась и… На неё из зеркала поражённо пялилась худенькая, но довольно смазливая девчоночка с аккуратно подведёнными глазками (они даже стали заметно больше! Оптический обман?..), очень хорошенькими губками… А причёска!! Ушей — не видно…
— Ну?! Как тебе этот тональный крем? — торжествовала Иринка.
— Это… Это как же?.. — Зина то подходила, то вновь отходила от зеркала, пытаясь понять, в чём же здесь фокус?
— Говорила ж я тебе, что ты — симпатичная, а? Говорила? — смеялась Иринка. — Эх ты, лягушка-царевна! Хватит, сбрасывай, наконец, старую кожу! Скоро Иваны-царевичи стаями повалят, увидишь.
Она хохотала, тормошила подругу, довольная своей работой. Наконец заставила ещё и примерить одно из своих платьев, и, когда Зина переоделась, заскакала даже на одной ножке:
— Зинка! Блеск! Нет-нет, не снимай! Иди, дома покажись! Завтра отдашь.
Зиночка услышала слово «дома» и похолодела. Она и забыла совсем… Кстати, который час? О ужас, опоздала!!! Ну и попадёт ей от родителей! Папа в обед с работы уже наверняка звонил — а её ведь нету… Скорее, скорее!
— Зина лихорадочно собиралась.
— Подожди, — пыталась остановить её Иринка. — Да ты дрожишь вся. Ничего ведь не случилось, а наоборот, всё хорошо. Ну, позвонит ещё раз!
Зиночка, почти не слушая, нервно искала туфли в коридоре.
По дороге домой она, однако, немного успокоилась. Да, в самом деле, Иришка права: ничего такого не случилось. «Если что — скажу, в школе задержали». Эта мысль была, несомненно, удачной, и остаток пути Зина проделала не так торопливо. Она даже успела заметить, как какой-то незнакомый парень с явным интересом посмотрел ей вслед.
Дома Зина пришла в себя окончательно, и в ожидании вечера (и родителей — с работы) тщательно, как всегда, сделала уроки и кое-какие домашние дела, которые ей были поручены на сегодня. Даже осталось полчасика, чтобы спокойно, не торопясь, наедине с собой насмотреться всласть в огромное коридорное зеркало.
Да, Зиночка Маевская очень нравилась себе сейчас, что и говорить. А это Иринкино платьице — прелесть, да и только! Как будто по ней сшито! Платье удачно подчёркивало стройность девушки, щедро открывало её красивую шею и очаровательные плечики.
«И ничего я не худая», — даже подумала Зиночка. — А очень даже с фигуркой. Не хуже чем у Белкиной!
Таня Белкина была признанной красавицей, и Зина сама немного смутилась от такой наглости, но, взглянув ещё раз, гордо добавила вслух:
— Да, да!!! Как у Белкиной!
Сейчас придут родители, удивятся и восхитятся. Особенно обрадуется мама, ведь она иногда (редко, но бывает), вздохнув, говорит:
— И в кого ты такая серая мышка?
А вот и не серая! А вот и не мышка! Зиночка легко представила, как теперь мама согласится, что надо немедленно накупить модной одежды, и всё изменится. Деньги дома есть, и немалые, — значит, две-три юбочки (одну — как у Белкиной!!!), джинсики, ну, и платьице наподобие этого. Это ведь Иришкино; спасибо ей, но надо завтра вернуть.
…Ну наконец-то, пришли!!! Зиночка услышала родные голоса на лестничной клетке, заглянула в глазок: они! И сразу — оба, вот как удачно!
Она мгновенно прошмыгнула в комнату. Сейчас сделает сюрприз, пусть только войдут!
— Зина, мы дома! — привычно окликнул отец.
— Ну и заходите! — крикнула она весело. — И давайте скорее в комнату. У меня хорошая новость.
— Идём, идём, — родители снимали обувь. — Что, снова где-то победила?
— Почти! — Зиночка успела ещё и надеть мамины праздничные босоножки на каблучке, и стояла сейчас радостная, сияющая.
— Это что такое?.. — прищурился отец. Он повернулся к жене. — Ты могла подобное ожидать?
И зло добавил:
— Пять минут на умывание, гейша местная. Жду!!!
Мама попыталась было что-то возразить, но так и осталась с открытым ртом. В её глазах возникло смятение. Ничего не понимая, послушная Зина прошла в ванную и тщательно умылась. Чего он?! Так было красиво…
Потом вернулась в комнату.
— Садись! — процедил отец. — Ну, Марина, — повернулся он к жене. — И что будем делать теперь?
Мама молчала, испуганно наклонив голову.
— Не знаешь, — вздохнул папа. — Ничего, зато я знаю, к счастью. Кто, Зина, тебя размалевал и откуда этот наряд публичной девки? Ну?!
— Папа, подожди! — взмолилась Зиночка. — Ты не понял! Это Ира, ну помнишь, я тебе говорила? Новенькая наша! И платье — её, и…
— Значит так, эту девицу к нам на порог не пускать, — повернулся он к маме. — И ты, доченька, к ней больше не пойдёшь. Тебе четырнадцать лет, ты понимаешь?? Четырнадцать! Ты школьница, девочка, и должна учиться! И во всём быть скромной. Скромной, ясно?! Да меня чуть удар сейчас не хватил; в таком виде, как мы тебя застали — самое место на панели!!!
Зина заплакала.
— Что, стыдно? — вскинулся отец. — Ничего, поплачь, это полезно! Ну-ка, Марина, — кивнул он решительно, — а принеси-ка мне портфель нашей дочери!
Мама бросилась исполнять. Зиночка смотрела потрясённо: уж чего-чего, а обысков родители никогда не устраивали… Что он думает найти?.. И вдруг похолодела: стихи! Там, в кармашке. Те самые, ночные!.. Ой!
Но отец уже нашёл.
— Так, а это что?
Его глаза бесцеремонно шарили по строчкам. Прочитал вслух, нехорошо улыбнулся:
— А вот и причина. Про кого написала? — он впился взглядом в лицо дочери. — Молчишь, шлюшка дешёвая? Ну ничего, я это поправлю моментально, в течение часа!
Он яростно разорвал листок на мелкие клочки и сунул обрывки жене:
— Иди, выбрось в ведро.
Мама покорно пошла на кухню. Отец молчал, играя желваками. Ждал.
Потом он долго, много и правильно говорил, усадив дочь напротив себя. Мама, как китайский болванчик, кивала на каждом его слове.
По ходу речи отец постепенно успокаивался, и уже потекли слова «доченька», «родная» и «девочка моя». Папа желал ей добра, это было ясно. Наверное, он, как всегда, прав, ему виднее.
— И ты, Зиночка, когда будешь в моём возрасте, станешь думать так же, дорогая. Пойми! Я хочу защитить тебя от неправильной судьбы, доченька!
И лишь в девять часов вечера беседа была окончена: режим есть режим, Зиночке пора отправляться в постель.
— Ну, всё, — сказал, наконец ,папа, бросив взгляд на часы. — Не сомневаюсь, что ты всё поняла. Ты же у нас большая умница, доченька. Иди, готовься ко сну.
Он примирительно поцеловал её и ласково потрепал по плечику:
— Ладно, забудем. Я простил тебя. Ты ведь глупенькая ещё…
Большие стенные часы пробили, как положено, когда Зиночка была уже в постели. Она долго ворочалась, потихоньку плакала; но, наконец, сон сморил её.
…А утром она поднялась совсем прежней: аккуратной, подтянутой и дисциплинированной.
— Доброе утро, доченька! Как спалось? — засиял ей навстречу свежей улыбкой отец.
— Спасибо, папа, хорошо.
Она спокойно посмотрела в глаза родителю открытым взглядом и отчётливо подумала: «Как я тебя ненавижу!»
Свой в доску
Пошёл уже третий месяц, как Геннадий Геннадиевич (он же — «Ген Геныч») работает в этой школе, будь оно всё неладно…
Говорила же ему мама:
— Геночка, зачем тебе это надо?
Говорила! Нет, не дошло: возомнил себя педагогом!
Ген Генычу сейчас едва только перевалило за двадцать, но он изо всех сил старается казаться старше. Должность обязывает. Историк всё-таки!
…Вот остался бы на кафедре — и всё. Ведь предлагали… А теперь — поздно, изволь сеять разумное, доброе и вечное. Пожизненно?..
Но ничего, он найдёт выход. Мужчина он, в конце концов, или нет?! И на Сашку Ломова найдёт управу, дайте срок! Все уроки срывает, мерзавец!
Ген Геныч вскочил и нервно забегал по комнате. Ну что он им сделал, что?! Детки клетке какие-то!
…А неприятности у молодого историка начались сразу, буквально второго сентября. Директриса представила его классу:
— Вот, дети, наш новый учитель истории, Геннадий Геннадиевич Кочетков! Он окончил университет с красным дипломом, много знает. Так что вам, ребятки, будет с ним интересно; прошу любить и жаловать!
И ушла, шепнув напоследок: «Ну, ни пуха, ни пера». Надо было её послать к чёрту, может, по-другому бы всё вышло. А он — «спасибо, Ирина Петровна»!
Ушла — а он остался торчать у доски, как болван. Стоял, смотрел и молчал.
— Садитесь, Геннадий Геннадиевич! — хмыкнул долговязый тип со второй парты. Ненавистный Ломов, как потом выяснилось.
Это был не урок, а комедия какая-то!.. Сначала Гена прочитал список вслух, стараясь хоть кого-нибудь запомнить (а их — почти три десятка!), потом начал что-то объяснять, робко и тускло, не отрывая глаз от конспекта…
— Геннадий Геннадиевич, — влез Ломов, — а давайте-ка, лучше о себе расскажите. Ну, для большего понимания!
Юный учитель растерялся:
— О себе?.. Хорошо, давайте…
Но о себе — ничего особенного не сообщалось: родился, учился, ещё не женился…
— И что, это всё? — не отставал Ломов. — Ну а что-нибудь «крутое» у вас было?
И тут неожиданно для себя Гена брякнул:
— Было. Я служил в десантных войсках.
Соврал — и обомлел. Зачем?! Но класс уже загудел одобрительно:
— О-о-о!!
— И что, приёмчики какие-нибудь знаете?
— А покажете?!
— А скажите, вы…
— Стоп-стоп, ребята! Всё покажу и расскажу на перемене, если сейчас дадите хорошо урок провести. Всё зависит от вашей дисциплины.
Веско сказал, внушительно. Молодец! На секундочку вдруг представил, что он и в самом деле — всё испытавший боец, с таким опытом за плечами, что ой-ой-ой!
Остаток урока прошёл довольно благополучно: слушали, записывали, почти не шумели, и Гена успокоился, почувствовал себя уверенней.
Но как только прозвенел звонок, молодого педагога тут же окружили мальчишки, во главе с Ломовым.
— Покажите что-нибудь, Геннадий Геннадиевич, пожалуйста!
Историк пытался отговориться, что, мол, его приёмы — это секретное оружие. Нельзя разглашать. Он даже подписку такую давал, понимаете?..
— Ну что-нибудь простенькое, обычное!
…Не выпускают. Что ты будешь делать?..
— Ладно, — к счастью, Гена действительно знал один интересный захват. Брат научил.
— Вот ты… как тебя? Саша Ломов, кажется? Иди-ка сюда. Становись! Нападай на меня сбоку!
И как это вышло, историк даже сообразить не успел. Ломов действительно напал и в три секунды заломил «десантнику» обе руки назад.
— Стой, Ломов, подожди, так нечестно! — брыкался педагог.
— Против Ломова нет приёмова! — захохотал толстый «рыжик».
Геннадий Геннадиевич, красный и потный, наконец, высвободился и попытался всё же объясниться:
— Да ты неправильно напал, Ломов!
Но после первого «нападения» лучше не стало: пришлось уже подниматься с пола. И костюм выпачкал…
Возвращался историк в учительскую с мерзкими ощущениями, да надо было ещё и отговариваться: «Упал!..»
Учительницы дружно бросились хлопотать вокруг его измызганного рукава, но настроение было всё равно испорчено. К тому же Ломов быстро всё растрепал по школе, не жалея красок:
— Да я его только чуть задел, а он аж до батареи доехал; еле успел очки поймать!
Так что третьего сентября к кличке «Ген Геныч», которая возникла сразу, тут же добавилась вторая: «Десантник». Но это было только начало Генкиных бед. Как он ни бился, как ни старался — ни в одном из классов (а ему дали все восьмые и девятые) он не мог добиться хотя бы тишины на уроке, не говоря уже ни о чём другом.
Он злился, кричал, бегал за завучем: всё напрасно, Стоило завучу выйти — и всё начиналось сначала, и ко всему прочему один остряк из восьмого «А» благополучно перекрестил его ещё и в «Гингемыча». Кличка тут же понравилась: действительно, нервный историк чем-то напоминал злую волшебницу Гингему из знаменитой сказки.
Проблемы нового учителя секретом не являлись (как, впрочем, и в любой другой школе), и директриса дружески посоветовала молодому коллеге:
— Геннадий Геннадиевич, походили бы вы на уроки наших опытных учителей. К Тепловой, например. У неё — дисциплина! Присмотритесь, что да как…
Историк совет принял. Он и сам уже хотел. Надо же искать какой-то выход!
Урок Тамары Константиновны Тепловой его поразил. Потряс! А ведь посмотреть на неё — сразу и не скажешь, какая в ней… силища, что ли? Маленькая, сухонькая, совсем седая; голос — тихий. По-старомодному вежливая, незаметная.
А оказалось!.. Гена смотрел и поражался: все слушают, пишут… Ломов — Ломов! — руку тянет… Да и интересно было, что тут говорить. Шёл на урок — думал: физика, скука смертная. Хотел просто глянуть, как она с этими лоботрясами уживается? А просидел с открытым ртом, как пацанёнок. Тамара Константиновна и с повторением справилась быстро, и новый материал втолковала умело и доходчиво (Гена — тут же понял!), и пошутить нашла минутку… И всё как-то к месту, здорово и ловко. Оценок поставила много (и справедливо!).
Двоек — две штуки влепила, но совершенно не обидно. И тут же назначила лентяям дополнительное домашнее задание, чему они даже обрадовались (дала шанс «закрыть» последнюю оценку!).
«…Значит, надо… полегче, что ли, — сделал вывод историк. — Пошутить вовремя, факты какие-то интересные ввернуть…»
Весь вечер он вдохновенно готовился, даже мама с надеждой спросила:
— Ну что, Геночка, втянулся, наконец?
Но следующий день снова показал, что Геннадий Геннадиевич не сдвинулся с места ни на йоту. Мука, да и только!.. День получился суетной, нервный, и особенно «достал» всё тот же класс, в котором учился Ломов. Да, в общем, и не в Ломове дело, — все они хороши. Что, что, что им надо? Ведь такой материал подготовил!.. И анекдот рассказал…
…Вечером историк решил куда-нибудь сходить, расслабиться. И заодно подумать: куда уходить. А что уходить надо — сомнений больше не осталось. Права мама, права… К себе в музей поможет устроиться, и забудется эта чёртова школа как страшный сон.
В кафе, куда, в конце концов, зашёл Гена, было пусто, и это даже понравилось. Не хотелось ни с кем сегодня общаться, и Геннадий Геннадиевич сел за дальний столик в углу, заказав себе пиво с любимыми орешками. Только устроился — как на пороге возник Ломов, а с ним — «знакомые всё лица».
«О!!!» — внутренне простонал Кочетков. Ему тут же захотелось сморщиться, испариться, исчезнуть; но не успел.
— Геннадий Геннадиевич!! — завопил Ломов, и вся компания немедленно заняла стулья рядом с учителем. — Отдыхаем? И можно с вами?
— Пожалуйста, — вяло предложил историк, думая только о том, как бы ему сейчас уйти, не теряя собственного достоинства. Начал было даже подниматься, но вдруг его осенило:
— Слушай, Ломов! — взмолился он. — Давай, наконец, поговорим в неофициальной обстановке. Ну что я тебе плохого сделал, а? И вам, ребята, тоже?
Он говорил долго и задушевно. И про то, что он учился-учился, а теперь не знает, зачем; и про нервы свои испорченные; и про то, что он — молодой ещё. Получалось жалобно.
— Мы ж ровесники почти, ребята! — ныл историк. — А вы мне все уроки срываете… Не по-товарищески это!..
— Да? Ну давай дружить, Гена, — примирительно протянул Ломов.
Геннадий Геннадиевич растерялся: «Гена» и «ты» не входило в его планы. Однако радостно согласился:
— Давай, Сашка, давай! Но только при всех, в школе, — на «Вы». Ладно?..
— Ладно, Гингемыч. Наливай, запьём дружбу! Да, пацаны?
Историк на радостях щедро угостил всю компанию, а домой вернулся совсем уже осчастливленный.
…Скоро все знали, что историк — парень что надо, свой в доску, и его авторитет среди учеников вырос.
Только вот с уроками — проблем почему-то прибавилось, а не наоборот. Гена и сам не заметил, как постепенно подчинился воле старшеклассников, которые требовали только хороших оценок («Гингемыч, ты друг или нет??»); а уроки всё больше напоминали развлекательные посиделки. Историку надо было буквально из кожи вон лезть, чтобы втолковать хоть какой-то учебный материал: новые «друзья» просили бесконечно «чего-нибудь интересненького», а вели себя тихо лишь тогда, когда учитель начинал пересказывать какой-нибудь боевик.
Гена всё ещё утешал себя, что боевики и детективы — это для «разбавления» скучных сведений и дат, но и сам не заметил, как на уроках истории от самой истории почти ничего уже не осталось…
Зато на переменках старшеклассники (и даже те, которых Геннадий Геннадиевич не учил) от души хлопали его по плечу и вели разговоры на равных. И девочки из одиннадцатого класса спокойно и непринуждённо называли его в лицо «Геночка», стремясь понравиться учителю.
В конце января Кочеткова вызвала директрисса:
— Ну, как успехи, Геннадий Геннадиевич? Хорошо? Вот и прекрасно. Я, знаете ли, пока не контролировала вашу работу; давала втянуться. Но со следующей недели — ждите в гости и меня, и завуча.
Генка расстроился. Поделился с Ломовым, и тот успокоил:
— Гингемыч, не парься. Готовь свои конспекты — а мы не подкачаем. Не дрейфь, дружбан, я своих в беде не бросаю!
Первый визит завуча прошёл на «ура»: историк заранее раздал друзьям вопросы и ответы, и урок прошёл гладко. Гену похвалили, но, однако, сделали замечание:
— Уж очень, очень заученно дети отвечают, дорогой Геннадий Геннадиевич! Зачем вы заставляете их зубрить учебник? Надо, чтобы ученики умели говорить и от себя, понимаете?
Потом были ещё четыре-пять уроков с директрисой на задней парте, и все остались довольны: замечания старших молодой педагог, кажется, учитывал.
…Вот всё и уладилось, к общему счастью. Скоро экзамены, но Кочетков спокоен: дружба есть дружба. Все ученики знают, кто какой билет вытащит (уже обо всём договорились и отрепетировали до мелочей; на каждом уроке тренируются «билеты тянуть» — это чтоб потом сбоев не было). В результате — ожидаются прекрасные оценки.
Разве Гингемычу что-нибудь жалко для друзей, а?..
Размазня
— Нет-нет, это невозможно! До свидания! — отец кладёт трубку на рычаг и иронически смотрит на Люсю. У девочки в глазах стоят слёзы.
— Что, опять сопли распустила? — злится отец. — Можно подумать, что я неправду сказал!
Завтра опять весь класс над ней потешаться будет, — думает Люся. — И первая — Инка… А ещё — Инкина мамочка, которая явится ни свет ни заря: завтра ведь канун 8 Марта, и родительский комитет купил для классной что-то дорогое (как всегда, в общем); а Инкина родительница — Лидия Антоновна — самый активный член комитета.
Это как раз она сейчас звонила: где, мол, Люсенька? Почему не пришла? Все девочки собрались, только её ждём. А папа ответил: невозможно…
…Ещё в понедельник тётя Лида приходила в школу, таинственным голосом попросила остаться после уроков всех девочек. И предложила:
— Девчонки, а давайте-ка вашей любимой классной руководительнице сюрприз устроим, а?
— Так ведь сдавали уже, Лидия Антоновна! — возмутилась вечно чем-то недовольная Анечка Осипенко.
— Не про «сдавали» разговор, Анюта! — приосанилась мамаша. — Давайте вечером, перед праздником, наведём в классе такой порядок, чтоб Марина Григорьевна ахнула! Мысль, а?
Мысль-то, может быть, действительно неплохая, но кому хочется переться в школу вечером, да ещё и на уборку?..
— Да ну-у-у! — без всякого энтузиазма протянула Света. — Всё равно ведь не все придут, а я что — крайняя?!
— Вот и давайте договоримся, чтоб пришли все, абсолютно все! — не сдавалась тётя Лида. — В классе десять девочек, причём довольно взрослых! К тому же, вместе со своей дочерью приду и я, — это уже одиннадцать. Девчонки, работы всего на каких-то два часа, а Марине Григорьевне будет приятно!
— А что тут делать? — не сдавалась Анечка. — И зачем? И так каждый день в классе дежурим.
Но Лидия Антоновна убеждать умела. Да и как это «нечего делать»?! — парты все размалёванные, занавески давно несвежие; и, кстати, неплохо было бы и под доской подбелить (ну, это Лидия Антоновна однозначно берёт на себя).
— Так что захватите вёдра, тряпки и метёлки, девочки. Порошок и известь я принесу сама. Жду вас в классе в 18.00, в четверг!
Идти, конечно, никому не хотелось. Тоже мне, нашла добровольцев на принудительных началах! Хочет — вот пусть сама и «пашет» вместе со своей Инночкой, ябедой и сплетницей! Но Лидия Антоновна непослушания не простит, в этом уже многие убедились. Вечно она что-нибудь выдумает или навяжет!.. Да не просто так, а с лозунгами. Вот и сейчас:
— Отказаться — это просто преступление, девочки! Ведь Марина Григорьевна для вас времени не жалеет; настоящий фанатик своего дела!
…Что фанатик — так это точно; нет от неё покоя никому. Мало того, что сама в школе торчит чуть не сутками, так и других «грузит» по самое некуда. Уж на что Вовка Великанов — любитель английского, а и тот злится. Ни меры, ни степени, одним словом. Поговаривают, что от неё и муж поэтому ушёл… А теперь она одна осталась — так вообще из школы не выгнать; хоть бы в день этой пресловутой уборки до ночи не засиделась, а то ведь придётся ждать, пока уйдёт. Тётя Лида так просто не уймётся; тоже — фанатик не из последних.
И Люся, конечно, не может не пойти. Она сказала про «сюрприз» маме, и та недовольно буркнула: «Иди». Но папа, когда услышал новость, категорически восстал:
— Это ещё что за беспредел?! Не пойдёшь.
Люся похолодела. Бог с ней, с Лидией Антоновной; девочки её и без «активистки» заклюют! Сказано же было: все — значит, все.
— А я сказал: нет! — отрезал отец. — Нечего ходить позориться! Дома всё у тебя тяп-ляп, лишь бы отстали! А туда пойдёшь лоск наводить?? Это, милая моя, тоже заслужить надо!
А Люся, значит, опять не заслужила. Она вообще редко «заслуживала»: что бы девочка ни делала, по мнению отца, это называлось «из рук вон плохо». Люсе исполнилось уже шестнадцать, и она отлично знала, что такое готовка, стирка, глажка и так далее. Родители этим непомерно гордились:
— Вот выйдет замуж — поймёт, что должна нас благодарить. Уж кто-кто, а мы свою девочку превосходно к жизни подготовили. Всему научили!
«Маме надо помогать!» — эту истину Люся услышала так давно, что и забыла, когда. Вот с тех пор и помогала. Отец, который в доме руководил всем, назначил ей два постоянных дня для «большой уборки»: вторник и пятницу. В эти дни в Люсины обязанности входило «вылизывание» всей огромной квартиры (полы, ковры, шкафы, окна), а также — «лёгкая постирушка» (того, что накопилось к этому дню в большой корзине для белья). Остальное время считалось «выходным», если не учитывать того, что посуда — всегда и после всех — мылась только Люсей, и никем иным.
Другое дело, если в «уборочный» день Люся отнеслась к своим обязанностям недостаточно хорошо; тогда отец назначал наказание: следующий день — становится уборочным уже автоматически, из принципа. Или если очень плохо — то два дня. А там, глядишь, снова пятница… Короче говоря, редкий день оказывался свободным.
Придираться папа умел («На пользу!!»): то полировка плохо блестит, ло люстру забыла протереть… Девочка еле-еле вытягивала на хорошистку, ведь времени на уроки оставалось всего ничего; поэтому считалась и дома, и в школе — «так себе», среднего ума. Если б не ёё изумительная память — в отстающих, наверное, ходила бы.
Люся всё время жалела, что нет у неё ни сестрёнки, ни братика. Было бы с кем разделить тогда ненавистный домашний труд…
— Мы тебя кормим, поим, одеваем, родная, — ворковала мама, поручив Люсе очередное дело. — Ты должна это понимать и по мере сил привносить свою лепту.
Самой маме «привносить» было ужасно некогда, как, впрочем, и папе. «Да ладно, пусть так, — думала часто Люся. — В принципе они, наверное, правы. Но хоть бы «спасибо» разок сказали, а то всё плохо да плохо…»
Да, Люсины кухонные изыски оставляли желать лучшего, но, что ни говорите, а первое — второе — третье (да ещё и пирожки, если успеет!) девочка всегда готовила, стараясь.
Мама с папой, пропадая на работе до самого вечера (отсюда — и заработки приличные!), еле-еле находили время, чтоб слегка осведомиться у дочери:
— Ну, как дела в школе?
Услышав неизменное «хорошо», папа быстро и привычно, пробежав по комнатам, делал свои замечания по уборке (может быть, завтра — удастся отдохнуть?.. Вряд ли…), и семья дружно ужинала.
Затем — родители шли к телевизору и к свежей прессе, а Люся отбывала последнюю вахту — мытьё вечерней посуды, — размазывая по щекам тихие слёзы из-за «снова отвратительного ужина».
А её так и звали в классе — «Размазня». Очень подходяще, ведь она всё везде «размазывала»: и слёзы свои непонятные, и ответы у доски… И даже толком не общалась ни с кем и не дружила; а так, тоже размазывала. Кличка настолько девочке подходила, что даже мама — и та всё чаще и чаще говорила о ней: «Наша размазня».
Родители Люси были люди интеллигентные, много читающие. Люся тоже с удовольствием читала бы побольше, если б время появилось, а так — только урывками, и всё.
— Наша размазня в вуз не поступит! — была уверена мама. — Хорошо, хоть всё умеет; пристроить её куда-нибудь поваром, что ли?
Иногда в дом приходили гости: тоже все сплошь интеллигентные, интересные люди. Они много спорили о музыке и живописи, о свежих литературных новостях. Люсиной обязанностью в такие вечера было подавать гостям кофе и бутерброды, и она еле поспевала заправлять кофеварку новыми зёрнами.
— Люся!!! — то и дело слышалось из комнаты. Проклятый кофе, как назло, постоянно заканчивался то у Алексея Петровича, то у Сергея Ивановича.
Когда наступала весна, перед своим Днём рождения мама всегда затевала генеральную уборку, подключая сюда и папу. Отец должен был вынести два тяжеленных ковра на улицу и выбить их. Причём мама каждый год патетически восклицала:
— Слава Богу, что у нас в доме есть мужчина! Нам с дочерью такие тяжести поднимать нельзя!!
Отец благополучно выносил и заносил «такие тяжести», сам развишивал их на большой «ковровой» перекладине во дворе и торжественно вручал выбивалку Люсе:
— Ну-ка, покажи, понимаешь ли ты толк в чистоте!
Примерно по полчаса на каждый ковёр — и отец оставался доволен. Это был тот самый редкий случай, когда похвала всё-таки срывалась с его скупых уст:
— Молодец, дочурка! Хозяйка!
Тогда же, по весне, наступал и «период преферанса», как называла это мама. Но относилась к явлению в общем-то беззлобно; даже наоборот, с оттенком некоторой гордости:
— Мой Семён никогда «налево» не ходил и не пойдёт, потому что я его понимаю! Хочет с друзьями за картами посидеть — да пожалуйста, хоть целую ночь! И мне спокойнее…
Они действительно засиживались до утра, и поэтому Люся так не любила весну: кофе и бутерброды нужны были всю ночь. Летом преферансники благополучно «рассасывались» по курортам, значительно облегчая жизнь девочке.
Вот и сегодня — Люся в душе подозревала, что папа не пустил её в школу именно из-за преферанса: вот-вот подойдут друзья-приятели. Вчера ещё хотели, да сорвалось.
Поэтому он объяснил нетерпеливой Лидии Антоновне, зло вопя в трубку:
— Нет, уважаемая, не ждите. Люся наказана. Она сегодня дома не всё выполнила, что мама просила. Вы уж там обойдитесь как-нибудь без неё… Что? Да бросьте, Лидия Антоновна, от неё толку — ноль. Руки как из задницы, по три раза за ней переделываем.
Вот так. («И слюни подбери!»).
… — Ну вот!! — торжествовала Осипенко. — Я так и знала, что не все придут!!
— Брось, Анька, — вмешалась добрая Курочкина. — У Люськи папаша — не дай Бог. Ей и так — дыхнуть секундочки нет. Справимся и без неё.
— Ага, — психовала Осипенко. — Я ей выскажу всё равно! Тоже мне!..
Лидия Антоновна, тоже немного повозмущавшись, всё же сказала:
— Ладно, что языками зря чесать? Давайте работать.
Она чётко и толково распределила участки деятельности.
— А занавески? — прищурилась Аня. — С ними не успеем. Если я, например, сегодня возьму простирнуть — это только утром повесить можно. Не впишемся!
— Ничего! — у Лидии Антоновны был план. — В моей автостиралке их можно провертеть и сразу высушить. Инночка! — окликнула она дочь. — Снимай этот тюлевый кошмар, беги домой и сделай. Да!! Не забудь утюг прихватить, тут сразу отгладим и повесим.
Занавески быстро сняли, и Инночка действительно умчалась.
— Ишь, самая хитросделанная нашлась, — яростно шепнула Осипенко Курочкиной. — В машинку сейчас забросит — и всё! И руки чистенькие, и дело готово! А мы тут…
Курочкина сразу кивнула: да, это тебе не парты изгаженные порошком отдраивать.
Работали почти до девяти. Лидия Антоновна поспевала и командовать, и белить. Но зато класс сиял, как новый пятак. Тут подоспели и занавески, и когда они, отбеленные и отутюженные, вернулись на место, девочки ахнули:
— Ух ты-ы-ы!!
— Ну вот видите, девочки, и самим приятно! — чуть ли чуть ли не раскланивалась Лидия Антоновна.
Хорошо, короче говоря, получилось. И настроение назавтра у всех было отличное. У Марины Григорьевны — так вообще эйфория. Даже расплакалась:
— Девчонки, дорогие мои!.. Спасибо!!
И бросилась каждую целовать-обнимать: «С праздником женским вас, хорошие мои!»
И Люсю тоже поцеловала. Не знала же она, что та вчера не явилась!
Это ей потом Лидия Антоновна поведала. И, между прочим, без всякой злобы. Просто сказала:
— Ну до чего же размазня эта Люся Орлова! Подумайте только, Лидия Антоновна: девушке — шестнадцать лет, а своего мнения совершенно нет! Попробовал бы меня такой папочка остановить в своё время! — ух, не знаю, что и было бы! Тем более, если надо для всего класса! А эта?.. Так размазнёй по жизни и протащится, тряпка.
…Марина Григорьевна считала точно так же.
* * *
Презентация новых книг Ларисы Ратич
(г. Николаев, апрель 2012 г.)