Олег Иосифович Гершкович
Русский Кёрст
Конечно, пить плохо. Вредно для здоровья и семья страдает… Банальные вещи – неинтересно даже говорить! Но бывают моменты, когда не выпить просто нельзя. Опять банальщина: нельзя не выпить… Это ж все понятно, и совсем не то хотелось сказать. А как сказать, если иначе не скажешь?
Вот взять самого смелого героя. Он мог водку плеснуть в ненавистную физиономию врага. Но не плеснул, а поступил отважнее: взял и выпил! «Я после первой не закусываю»! А почему, собственно? Закусывай! Но вот какая-то отчаянная смелость заставляет настоящего человека перед лицом противных фашистов не закусывать! Выпить можно: ничего позорного. Даже наглость. А вот жрать при них – ниже достоинства.
Возьмем поезд. Он тронулся – тут же кто-то начинает разворачивать. Ест. Неудобно, чуть скосив осанку на угол… Что такое?! Ты ж проголодался! Сядь нормально: никто не умирает, обмороков не будет. Нет! Скукожился и делает вид, что ему интересно, что там в окне мелькает. Тебе стеснительно? Предложи попутчикам. Некоторые предлагают: не будете ли любезны… разделить так сказать… трапезу… Попутчики сразу в отказ. И отказываются как-то шумно, возмущенно! Тому, кто ест, еще неудобнее становится! Что такое?
А вот с выпить – совсем другое дело. Во-первых, предлагается как-то легко. Еда тут же суетливо достается. Кто-то не пьет? Кому-то нельзя по неизвестным причинам? Он все равно в заговоре. Успокоит расшумевшуюся мамашу, у которой, видите ли, ребенок не привык такие слова слушать. Он сядет рядом с выпивающими и расскажет, как ему язву резали, как вообще был нежилец и поэтому приходится сдерживаться. И если жрать – стыдно согласиться, то пить – стыдно отказаться: герои перед лицом смертельной опасности из рук фашистов не отказывались!
Теперь все-таки перехожу к истории. А история простая. В конце 90-х повалил народ за границу работать. В Польшу, Германию… Постепенно добрались до Франции, Голландии. Наш человек ко всему привыкает. Им приготовили, значит, кирпичи и стариков. Кирпичи наверх таскать, стариков поносных - обхаживать. И они взялись за дело.
И с «первыми ласточками» просочилась такая информация, что на улицах городов в старухе-Европе играют музыканты. Что такое уличный музыкант до прихода наших? Вариантов несколько. Непризнанный местный талант. Играет хорошо, но что-то совсем несуразное. Хозяин магазина зонтиков, что напротив, изнывает от этого громогласного и непоследовательного саксофона. Ему плохо, но он молчит: демократия! Никто не вправе мешать. Второй вариант – хиппарь. Цветок на асфальте. Бренчит на гитаре и воняет. Граждане по доброте душевной бросают издалека, чтоб близко не подходить. Остальные варианты – югославы и румыны с бойкой однообразной музыкой, игривыми глазами и подергиванием в такт головой. Подготовки – ноль!
И тут появляются наши. Все с «консой» за плечами. Целыми ансамблями! С народными подтанцовками. Ошарашенные европейские пешеходы, большинству из которых идти на концерт и в голову никогда не приходило, имеют концерт на улице! Останавливаются, разворачиваются малым каре, раскрывают кошельки и сыплют. А наши в раж входят! Лично встречал двух минчан – преподавателей музучилища, которые разложили на два баяна фуги Баха и с этой программой под супермаркетом в Нюрнберге знакомили немцев с их национальным достоянием. Полицейские заслушивались! Культуру в массы!
Добрые очкастые европейцы, конечно, в большинстве своем музыкальными тонкостями не владеют. Но вид балалайки или сопилочки их очаровывает. Экзотика! Всеядность порождает халтуру. Вслед за профессионалами потянулись любители: это ж не кирпичи таскать и не в говне ковыряться. Так благородная музыкальная форма нищенства стала терять свою первозданную чистоту.
Миха и Вовчик были из любителей. Музыкальная школа, ансамбль во дворце пионеров и, как результат, полное забвение нот. Играть умели так – для компании. Но решили развернуться на улицах и площадях Гааги.
А Гаагу к этому времени уже хорошо музыка подзадрала. Покой исчез, потому что по всему историческому центру с интервалом в 40 метров лабают на чем попало представители бывших братских народов великого и могучего. И Миха с Вовчиком лабают. Но до прихода полиции. Как только видят блюстителей – сворачиваться и дёру в другое место. Потому как заметут в участок и будут выяснять, почему виза просрочена. А добрые и открытые европейцы – они музыку слушают, но по мобилке звонят: приезжайте, мол, слуги закона, - нас сейчас развлекают на Папастраат. Стучат на тех, кто несет им прекрасное! Барабанщики! Вот что цивилизация с людьми делает!
Вовчик и Миха устали уже от этой жизни. Смотрелась их пара довольно комично. Вовчик – худой, даже щупловатый. Играет на большом баяне и поет. Голос не соответствует статуре – густой баритон с героическими оттенками, что для народных песен хорошо, но со смешной и шкодной мордой не гармонирует. Миха – толстый увалень с флейтой C-сопрано. Недурак посмеяться с шуток Вовчика и, мягко говоря, совсем не любитель неприятностей. Он говорит по-английски, и поэтому все разбирательства с аборигенами ложатся на него. А к уличным музыкантам подходить с разговорами любят!
Вообще-то, радости в этом мало. Чего подходить? Кинул денежку в плетеную корзиночку, и до свидания! Но подползают с разговорами … Хуже всего - соотечественники. Эти не платят, а вздыхают тяжело и начинают: «откуда?», «а там жил такой, может, знаете…», «сам-то я из Жданова – сейчас Мариуполь, может, были?». Голландцы считают, что могут компенсировать потерю времени десяткой. Бросят, и туда же: «Я русских знаю: ездил пятнадцать лет назад по Золотому Кольцу». Или «Эрмитаж у вас красивый. Мы были на корабле». Заканчивается обычно одним и тем же: «Давай калинка-малинка!».
Калинка-малинка – отдельный разговор. Трудно, конечно, сказать, как это получилось, но «Во поле березка стояла» не имеет и сотой доли успеха «Калинки». Туда же «Розпрягайте, хлопці, коней» и все остальное. Мне кажется, популяризаторами этой придурковатой русской песни стали Ирина Роднина и Александр Зайцев. Были такие фигуристы – гордость советского спорта, которые весь мир заставили хлопать в такт прыгающей «Калинке». И всё! Украинцы, молдаване и белорусы, гастролирующие по уличному европейскому пространству, что бы ни везли, какой бы репертуар ни готовили – калинку-малинку исполняют в обязательном порядке. Да что молдаване! Перуанцы со своими гитарами и бамбуковыми дудками не отказывают заказчикам! Калинка – аррива, малинка – авахо!
Миха и Вовчик вообще-то были с Украины. Но говорить голландцам об этом вообще не стоит. Начинается разбирательство в столицах, городах, тонкостях политики и взаимоотношений. Это всё надолго, поэтому лучше не затевать! Друзья даже разработали определенную тактику. Подходит любопытный голландец: рот чуть открыт, блуждает улыбка, приветливо подняты брови. От группы отделяется Миха. Он дает спокойно бросить в тарелочку то, что тот наметил, и тут же начинает уходить чуть в сторону, подзывая пальцем очарованного слушателя. Вовчик продолжает играть и петь, а Миха бормочет, что очень-очень-очень плохо говорит по-английски (а эм сори, конечно). Дальше идет несколько вопросов. В ответ – закатывание глаз, надувание щек, пожимание рук, дружеское похлопывание, обещание «ал си ю лейтер», и опять к своим обязанностям.
Есть, конечно, подходы, приносящие радость. Представители армянской диаспоры подходят, чтобы за дешево продать то, что украли. Между прочим, им можно заказать какую-нибудь вещь, предварительно присмотрев и даже примеряв ее в магазине. Бывает, что сердобольные бабушки приносят пожрать круасанов из ближайшего кафе. Тут борьба благодарности с презрением к непрактичным голландкам: в супермаркете за углом точно такие же в десять раз дешевле! Дала б деньгами, а мы бы... Ага! Распорядились бы! Вообще, искусство питаться за границей – это вам не калинка-малинка. Это сейчас все натренировались на родине. А тогда – 15 лет назад – нужно было очень здорово ориентироваться в непростой обстановочке свободного маркета.
Ну и самый приятный подход – это приглашение на халтуру! Хочет кто-то сюрприз своей жене на 50-летие, например. Вот они – музыканты из далекой неведомой страны. Не стесняемся – подходим - приглашаем! Иногда на довольно странные мероприятия. Свадьба каких-то азиатских стариков , переход на другую работу (тоже мне праздник!), проводы словацкого стажера на родину, встреча какого-то отделения компании «Сименс» с черт его знает кем… Играть приходилось в интернате для недоразвитых детей, в ресторанчике на футбольном стадионе, в гей-клубе для пожилых пидеров… Но заказ – это расценки! Это вам не улица! Это 200 гульденов в час! Плюс деньги на такси, которые тоже в карман, потому что негордые Вовчик и Мишаня на велосипедах прекрасно доезжают. А еще «типсы» - чаевые – дисциплинированные европейцы, даже если не очень хотят, все равно что-нибудь, да подбросят…
Но заказы кончились еще в старом году, и теперь - вся надежда на улицу-кормилицу. И вот стоят они днем на почти пустой улице, и понимают: сегодня – голяк! Как договорились голландцы: не бросают! Вдруг молодая женщина останавливается, слушает, подходит и кладет бумажечку, ждет конца песни и заговаривает на хорошем, но явно неродном для нее русском. «Меня зовут Светлана, - говорит она, и чувствуется, что это кусок выученного монолога, - Я работаю в русском ресторане. Хотите поиграть на русский Кёрст?». Все понятно кроме последнего слова. Но оно, в общем-то, не имеет никакого значения. Друзья привыкли не задавать лишних вопросов, поэтому просто отвечают: «Хотим». Света берет номер телефона и удаляется.
Встреча эта взволновала Мишаню и Вовчика. Подходят с разными предложениями многие – перезванивают единицы. Но тут какая-то почти наша, зовут Света. А чего ж они у нее телефон не взяли? А, может, у нее подруга есть… Два изголодавшихся мужика как-то вдруг вспомнили, что они мужики! Их воображение затуманилось сценами встречи с близкими соотечественницами, которые соскучились по родному, и поэтому дадут им сразу, в первый же вечер и без всяких шиков и походов по питейным заведениям. Как-то теплей и веселей стало на январской улице. Доиграли они с энтузиазмом, и даже лакомство себе позволили. Мишаня купил бутылку бельгийского пива «Герцог Ян», а Вовчик (он совсем не пьет) – шоколадку. Но прошел день, другой. Света не позвонила. Они еще несколько раз посетовали, что не взяли ее номера… и забыли.
А через неделю раздался звонок. Она! Прямо сейчас нужно ехать к хозяину ресторана договариваться, потому что русский Керст уже завтра! Сейчас она за ними заедет. Где они?
Помните, как в гайдаевском фильме «Операция Ы» смешные Трус, Балбес и Бывалый чешут с рынка, узнав о настоящем деле? Вот в такой же суете собирались Мишаня и Вовчик. При этом друг другу советовали не сумбуриться, сразу не соглашаться, торговаться. Керст – Рождество, конечно! Для ресторана просто повод. Все праздники у европейцев прошли, а русский ресторан решил привлечь посетителей еще одним Рождеством.
Света подкатила через 10 минут на скромной, но новой машине, и они поехали. Любопытный Вовчик, что мог, у нее разузнал. Она из Югославии. Отец серб, мать русская. Училась в белградском университете на факультете русского языка. Стажировалась в Ленинграде полгода. Пять лет назад уехала в Голландию. Нет, не замужем. Был друг… Но очень скупой и взрослый – они расстались. Говорить с ней было весело. Абсолютно чистая русская речь, при этом непонимание оттенков языка и шуток. Любимый вопрос: «Зачем?»
- Света, - игриво говорил Вовчик, - Миша сильно хочет город посмотреть…
- Зачем?
- Познакомится с городом, красивые места посмотреть…
- Это хорошо.
- Кто-то должен ему эти места показать. Днем мы заняты, и ты работаешь.
- Я работаю вечером.
- Вот! А после работы можешь показать ему город?
- Зачем?
- Ну я же объяснял… Чтоб он знал его…
- Зачем я должна показывать?
- Ну-у-у… У тебя сейчас друга нет. Погуляешь просто. Есть у тебя подруга?
- Зачем?
- Зачем подруги? Для общения. Погуляли бы вчетвером!
- Зачем гулять?
Вот ей-богу, казалось, что напрямую – она скорей бы согласилась. Ну это ж надо так нюансов языка не ощущать!
Приехали к ресторану. Обычная харчевня на 10-12 столиков с вывеской «Распутин» - как еще назвать русский ресторан! Все хозяева, вся обслуга – сербы. Самая русская из них – Света. Но, понятное дело, русский ресторан – это звучит. А сербский –бог знает что!
Договорились быстро. Много Браня (так звали хозяина) платить не может, но 150 гульденов в час они получат. Играть надо часа три… и покормят, конечно. Добирались на ночлег друзья пешком. Далековато и довольно холодно, но грела мысль о завтрашнем заработке.
- Платит плохо, - сказал Мишаня, - на недоплаченное пожрем. Тут уж стесняться не будем!
Завтрашний день решили выстроить грамотно. С 11 часов зарядиться «бомбить» открытые ресторанчики и кафешки. Такие работают даже в январе. Заработок там, может, и меньше, чем на улице, но устойчивый и с меньшей затратой нервов. А много им днем и не надо, потому что вечером – в теплый уютный «Распутин».
На следующий день завтракали экономно: проголодаться нужно было посильней, чтоб обожрать сербский бизнес. Потом поездка на велосипедах в центр. Там довольно удачно прошлись по кабачкам. В ланч голландцы не бывают особо щедрыми, но что-то сыпанули. К двум часам дня стал подступать голод. На холодной улице еда греет. Но смысла нет! Вот они деньги – вот она жратва кругом продается. Но в «Распутине» и салаты, и горячее… Терпеть! Можно, кстати, до поры о еде не думать. Так легче.
Но вот ведь штука: если хочешь не думать о чем-то, – оно думается вовсю!
Через час просто невыносимо стало. А все ходят и жрут этот фаст фуд вонючий. Картошку в каком-то отвратительном соусе коричневом. Пирожки из кондитерской. И, как назло, ни одной пенсионерки с дарами! Нет, конечно, Вовчик бы побурчал, что лучше б деньги. Мишка бы поддержал. Но потом съели бы! А так – крепятся мужики! Решись один из них сказать, мол, «чего мучаемся?» - другой бы поддержал! Поели – и все. Но никто первым не предлагает. Бодрятся оба.
Оттого, что впереди три голодных часа – аж муторно становится. Не поется – не играется. А эти сволочи, что мимо идут, как чувствуют. «Калинка-малинка» – и та их не берет: руки в карманы – и чешут по своим делам, забыв о милосердии!
К пяти часам – предобморочное состояние. Им и раньше приходилось терпеть – подумаешь? Но сейчас – от невысказанности, от желания не показать и довести задуманное до конца и таки обожрать этот псевдорусский ресторан «Распутин» - ощущение голода их просто оглушало!
Пришло время сесть на велосипеды и ехать уже на этот Керст, а друзья чувствовали себя отставшими от каравана странниками, которые знают, что оазис близко, но идти туда сил просто нет. Молча жали на педали. Темные круги проплывали перед глазами...
- На морально-волевых, – вдруг сквозь зубы протянул Миша. Смысл фразы и ему-то был не совсем понятен, но Вовчик что-то ответил, и они стали фантазировать, как зайдут в ресторан, и потребуют что-нибудь закусить. А без этого игры нет! Каждому рисовалась картина, как Света суетливо раскладывает перед ними тарелки, дотрагиваясь ладонью до спины, предлагает не стесняться, а они лениво и снисходительно отвечают, что не стесняются, что не суетись – все в порядке…
Вот не разумеет сытый голодного, понимаете?! Хозяин их встретил прямо на пороге – радостный, нарядный и с дочкой – смешной девочкой в куче разноцветных заколок на голове. Он даже их обнял. Рождество, православные! Они в ответ смущенно улыбались, тоже его обнимали, и… «Рождество! Радость-то какая!»
- Ну все, суетливо сказал Браня, - Идите раздевайтесь. Через пять минут надо начинать.
После такого братского приема как-то и неудобно права качать. А тут еще Света – совсем не такая. Вся серьезная, бегает между столиков, смотрит мимо. Оделись они в идиотские косоворотки, и потащились к маленькой сценке посреди зала. А за столом голландцы с перстнями на пальцах – головой кивают дружелюбно, всем своим видом говоря: «Да-а-а! Мы знаем русских. Они все такие, как вы. Все в косоворотках, с баянами и поют. И жареная рыба перед нами, украшенная ананасом, – это тоже очень национальное блюдо… Мы готовы слушать. Мы сегодня тоже русские почти! У нас Керст сегодня русский!»
Что?! Начали играть! Один слюни пускает в дудку, другой петь не может – брызгается, и меха таскать туда-сюда сил нет… Света с продуктами питания шастает. После третьей или четвертой песни Миша не выдерживает:
- Света, - тянет он злобным шепотом, - Света… Тут жарко. Пить хочется! Ты что-то принеси нам…
Света реагирует просто, даже не делает вид «ой, а я, дура, замоталась и про вас забыла, мальчики».
- Что будете: сок, воду, пиво?
Володя берет сок, Миша пиво. Пить совершенно не хочется – хочется есть, но хоть чем-то заполнить желудок… Сок оказывается цитрусовый – аппетит нагуливает до предельной степени. Пиво голод чуть притупляет, но хмелит. Мишу начинает «водить». После следующей песни у него возникает минутная готовность к наглости, и начинается обратный отсчет.
- Света! –развязно обращается он, - Вы собираетесь нас кормить?
- Мы думали, в конце, - отвечает Света.
- Сейчас! – рычит Миша, - Целый день не жрали!
- Хорошо, я скажу, - говорит Света, и идет куда-то к поварам….
Ну честно, ну вот гордость за себя какая-то возникает. Вовчик тихо говорит: давай, мол, две песенки залабаем, пока они принесут, а потом – перерыв без никаких! Они лабают две песенки… три… четыре… Не несут!
- Света, а где наш столик будет? – начинает Вовчик, когда эта гарпия с подносом опять проносится мимо….
- Там вот, - кивок головы в темную часть зала.
- Уже можно идти?
- Еще нет. Еще не приготовили.
- Давай еще пить!
От второго стакана пива Миша хмелеет уже не на шутку: вступает на флейте не вовремя, слишком нагло и пристально смотрит на посетителей…
А посетители уже и не замечают музыкантов. Пьют, едят, разговаривают. За столом, что прямо напротив эстрадки, расположилась семья – три поколения, если не четыре. Громадный дед и морщинистая бабулька с мелкими чертами маленького личика, две женщины средних лет с темным загаром от солярия и два очкарика (дочки с мужьями? сыновья с женами?), еще совсем молодая пара и ребенок какой-то. Мальчик. Непонятно чей. Для теток вроде поздно, для молодых – рано. Да и внимания на него молодые не обращают – глаза в тарелках.
Столик этот раздражает музыкантов. Во-первых, там куча еды. Во-вторых, их беспризорное чадо лезет на сцену, хватает за инструменты, пытается нажать кнопочки баяна. В- третьих, загорелые тетки даже не собираются его останавливать. Подзывают, вытирают салфеткой нос и опять отпускают, а сами, перекрикивая музыку, что-то рассказывают друг другу, поднимая брови и удивленно покачивая головами. Дед сидит спиной. Еще с первыми звуками голодного дуэта он забросил локоть на спинку стула, развернул свой профиль - огромный нос на красном (от выпитого) лице. И вперился.
Мише после литра пива на голодный желудок уже все равно. Он нагло смотрит в ответ, вызывающе улыбается и вообще уже не свистит в свою дудку. Вовчик чувствует, что может быть скандал. Но и ему уже, трезвому-непьющему, все равно. Дед останавливает пробегающую мимо Свету, что-то ей говорит. Та кивает и убегает. Через минуту она подходит с двумя стограммовыми фужерами на подносе и говорит музыкантам излишне громко и торжественно: «Этот господин (поворот головы в сторону старика) дает вам по рюмке водки, чтобы вы выпили». А рядом даже столика нет поставить бокалы. Но Мишаня и не собирается ставить! Он с упреком смотрит на Свету: даже занюхать ничего не принесла – направляет руку с фужером в сторону голландского деда и выпивает. Непьющий Вовчик, чтоб руку освободить, отдает свою водку другу и затягивает какую-то «нудьгу». Миша стоит – в одной руке флейта, в другой сто грамм. Тогда дед встает со своего места и направляется к музыкантам.
Знание английского у старика оказалось примерно на таком же уровне, как и у Мишки. Между ними происходит примерно такой диалог.
- А почему твой друг не выпил?
- Он не пьет.
- Он больной?
- Нет, он просто молодой, и я ему пить не разрешаю.
- Ты босс?
- Да, я босс.
- Тогда выпей ты.
- Только вместе с тобой.
- Окей! – говорит дед и подзывает Свету.
Света кивает и сразу же приносит деду маленькую рюмочку.
- Э, нет, - говорит Миша, и чувствует, как становится предметом пристального внимания родственников деда, - у меня большой дринк, закажи себе такой же…
Дед кивает, и ему приносят сто граммов. Они чокаются и выпивают.
- Я знаю русских, - говорит дед – я молодым был в концлагере. – Он начинает произносить слова, в которых друзья еле улавливают родные матюки.
- Кулл! – говорит Миша, - а ща мы будем играть.
- А выпить еще хочешь?
- Только с тобой!
- Маленькую? - показывает дед большим и указательным пальцем.
- Ап ту ю! Как хочешь! – отвечает Миша.
Дед через зал показывает Свете, чтоб она принесла по большой. Света приносит три по сто. Миша с дедом чокаются и выпивают.
- Выпей и эту, - говорит дед, кивая на порцию Вовчика.
- Только с тобой.
В это время от столика отделяется одна из дочерей, и пытается утянуть деда к семье. Вовчик, пользуясь моментом, внушает Мише, что ему, «не пожрамши», хватит. Что он сейчас свалится. Дед посылает дочку и машет Свете рукой. Света приносит маленькую.
- Не буду! – нагло заявляет Миша, - Такую же, как мне!
Старик делает повелительный жест – Света убегает за стограммовкой.
- Послушай, - обращается дочка к Мишке. – Ты молодой – он старый. Пусть выпьет маленькую!
- Ап ту ю! - говорит Мишка, - Могу вообще не пить. Но если пить, то одинаково.
Трезвый и голодный Вовчик видит, что на его голову валится еще две беды. Во-первых, их уже ненавидит вся семья дедушки, а во-вторых, Мишка не то что играть – стоять на ногах скоро не сможет. Света приносит, наконец, выпивку для деда, они с Мишей чокаются и выпивают. Деда утаскивают за столик, где он получает порцию шипения от своей мелкой бабушки.
В это время Вовчик решается, сходит со сцены, не сняв баян, останавливает пробегающую Свету, и четко произнося матюки, которые только что еле выговаривал дед, объясняет ей, что, если прямо сейчас им не дадут пожрать, они уходят. Насрать на заработок, на чаевые, на хорошее отношение хозяина и радушие всего голландского народа! Света застывает на мгновение, и потом говорит, что пусть садятся – сейчас накроют.
Вовчик поднимается на сцену, снимает и оставляет на полу баян, берет Мишу за руку и аккуратно сводит его с возвышения. Они садятся за столик в самом конце зала.
Вот только есть совсем неохота! Вовчик перенервничал, Миша вилкой не попадает.
- Надо было тебе! – в сердцах говорит Вовчик.
- Мой дед воевал, его ранили в горло. До самой смерти хрипел… Чтоб я перед немцем…
- Они голландцы. Они тоже с ними воевали.
- Если б не мы!... Пусть рассчитываются!
Перед их столиком вырастает Света с графинчиком водки.
- Это тот господин передал.
- Поставь, - говорит Вовчик. Потом, обращаясь к Мише, - Деньгами водки уже на сто гульденов. Тебе хватит!
- Света, - говорит Миша, - передай господину, я сам пить не буду.
- Мне не разрешают ему такое говорить другие господа за его столиком.
Миша поднимает на нее печальные глаза:
- А ты все делаешь по разрешению?.... Привыкла разрешения спрашивать?!
Вовчик успевает перехватить мишину руку, которая кулаком летит в крышку стола.
- Верни ему на родину, - рычит Мишаня, - у меня дед… в Сталинград…, таких как он спас, а он водкой…
Похоже, Света испугалась. За себя, конечно! Она ж привела этих чучел в заведение! Что ей делать? Тихо отнести водку за барную стойку – дед заметит, оставить – этот шумит. Впервые на ее бесстрастном лице отразилось чувство. Чувство отчаяния. Виляя задницей, она подходит к столику носатого деда и ставит посреди стола графин. Дед вскочил тут же! Он взял графин в руку, второй отстранился от всех родственников, которые пытались на нем повиснуть, и, решительно шатаясь, пошел к столику музыкантов.
- Он меня перепьет, - уронив голову сказал Миша. – Непотопляемый дед!
- Плиз, инаф – жалобно простонал деду Вовчик, использовав оптом все знания английского.
Дед налил – они выпили.
- Бабками соришь?!- с упрекам сказал Миша, пытаясь вернуть закатившиеся глаза в природное положение. – Ю хэв элат оф мани фор насынг!
Голову дед уже не держал. Его огромные руки легли на стол и длинный нос пьяно засопел. Боком к столику подходил внук – тихий парень из третьего поколения.
- Пошли играть! – прошипел Вовчик, и, виновато пятясь, потащил Мишу на сцену.
Миша как-то собрался.
- Подмосковные вечера! – громко объявил он, - Выступает… ансамбль песни и …
- Тихо! Выведут!- одернул Вовчик и разлился переборами. Странно, но Мишка за ним поспевал. И хотя вместе с музыкальными звуками из флейты вылетал какой-то сип, они тронули сердца посетителей знакомой мелодией.
Наступал момент протрезвления. Не того, что случается на утро с гудением головы и внутренним вопросом «ну зачем так много?». Наступал момент, когда тяжесть уходит, на душе хорошо, а движения остаются подконтрольными. Миша стал все видеть и слышать. Не совсем, как трезвый, но все равно. Он увидел расшумевшихся посетителей, почувствовал, что всем им хорошо и что веселая атмосфера в ресторане – это отчасти их с Вовчиком заслуга. Его взгляд переходил от столика к столику пока не уперся в знакомую компанию. Здесь царило напряжение. Даже ребенок притих и не бегал, а угрюмо перекатывал мордашку по столу от щеки к щеке. Все с беспокойством смотрели на деда. А дед напряженно что-то говорил, толком ни к кому не обращаясь. Его шея стала совсем красная, дыхания не хватало, а он раздувался все больше и больше… Вдруг, как будто кто-то вытащил из него пробочку. Глаза закрылись, тяжелый нос потянул седую голову к столешнице и дед затих.
Миша с беспокойством посмотрел на Володю. В двух головах носилось одно и то же: инсульт? вызовут полицию? будут разбираться? документы проверят? заметут?
Семья деда, казалось, ждала этого момента. Как по команде два очкарика с неопределенным родством подхватили старика под руки и стали тащить к выходу. Когда они поравнялись с музыкантами, один, кажется, даже дружелюбно и чуть виновато улыбнулся. Следовшая за ними женская часть компании гордо поджала губы. «Точно дочки! – подумал Миша, – С мамашей - одно лицо».
- Уснул дед, - Миша даже не почувствовал, что это говорит он, - Здоровый! Лет восемьдесят, а здоровый какой!
Дед рефлекторно перебирал ногами, хотя они едва касались пола. У дверей вся колонна остановилась. Голова старика поднялась и что-то громко произнесла. Все тетки закудахтали, наперебой замахали руками, но дед продолжал настаивать. Чувствовалось, что даже в состоянии опьянения он никому не даст повода себя ослушаться. Очкарики покорно развернули его, и потащили в обратном направлении. Поравнявшись с музыкантами, они остановились. Дед едва приоткрыл веки, убедился, что доставлен по назначению. Его правая рука разжалась и в плетеную корзиночку, поставленную для «типсов», полетела сотенная бумажка. Тетки расплылись в неискренних европейских улыбках. Музыканты выдали такую же гримасу в ответ. Глаза деда с грохотом захлопнулись – и его понесли к выходу.
Миша отстоял трудовую вахту до конца. Они еще раз садились за свой столик – ели спокойнее: публика уже покидала «Распутин». Оставшуюся в графинчике водку перелили в пластмассовую бутылку из-под воды и незаметно сунули в баянный чехол. Расчет был произведен – но это уж не так интересно. Добирались на велосипедах к своему скромному ночлегу под крышей – чердак с отоплением и водопроводом, на шару предоставленный сумасшедшим знакомым голландцем. «Здоровый дед! - продолжал бормотать Миша, крутя педали - У нас и нету таких».
Добрались. Сил считать деньги (а ведь это удовольствие какое!) просто не было. Они уснули на параллельно поставленных кроватях. И Мише снился сон… Снился сон, как будто он маленький идет за руку со своим давно умершим дедушкой. Они останавливаются возле желтой металлической бочки с надписью «ПИВО», и дедушка, его строгий дедушка, спрашивает: «Будешь?». Миша кивает и получает в руки стеклянную холодную кружку. Ему так хочется пить это пиво! Он поднимает вверх глаза и спрашивает: «А ты?»
Дедушка отрицательно качает головой. Ну как же Миша забыл! Дед ничего холодного и спиртного не пьет: он в Праге ранен был в горло. С тех пор очень плохо говорит, и в кармане у него всегда маленькая баночка с вареньем розы – смягчать горло. Ему это пиво никак нельзя! «Извини, дед», - говорит Миша и прикладывается к кружке.
По крыше затарабанил дождь. На чердаке это так громко – спать невозможно! В январе в Голландии по ночам часто идет дождь…
Ман - это человек
Он появился в пятом классе – длинный, подвижный, «взбаломошенный», как говорили наши бабушки. В школе его били. Били не останавливаясь. Задевали на каждой перемене, тыркали на уроках. Потому что, когда слабый плачет, его становится жалко, когда разъяряется – это страшно, а вот когда бессильно бесится: ложится на пол и дрыгает ногами, орет, рвет на себе одежду – это смешно. А кто ж не любит посмеяться?
Красивое еврейское лицо. Большие глаза и чуть припухлые губы. Вечно грязная школьная форма, потому что его толкали, и он падал на деревянный пол, посыпанный парафином. Смешная прыгающая походка. И эта развращающая всех доверчивость! Подставь подножку, а потом сделай доброе лицо, протяни руку и скажи: «Ладно, Ман, забыли…» - и Ман верит, что забыли! А в протянутой руке между средним и безымянным пальцем зажата булавка. И вот он корчится от неожиданной боли, а все опять покатом!
Математику он схватывал моментально. Смешно даже предположить, что этот накрученный до полного завода человечек мог сидеть и учить, прилежно писать в тетрадь… Он просто ее сразу понимал. И все контрольные делал вмиг: грязно, но без ошибок. Просить его дать списать было бесполезно. Он с таким рвением давал, что, конечно, это видел учитель.
Помните моменты, когда устанавливается в классе благоговейная тишина? Ну, например, училка закончила читать какое-то очень героическое стихотворение. Там по содержанию мальчик погиб, но немцам ничего не сказал… Или дали самостоятельную – до конца урока пять минут, а последнее задание никто решить не может… Звенящая тишина! И вдруг какое-то громкое фырканье, удары ног о пол, рукИ о парту, взбрыкивания…
- Ман!!! – протяжное, с укором…- Ма-а-ан! – с ударением на вторую часть единственного «а».
Ну разве его можно было не бить?
И каждый старался казаться хуже, чем он есть. Хуже! Хуже! Загляните в глаза трехлетнего малыша, завязавшего борьбу в песочнице за ведерко. В них холодные огоньки армейского «дедушки»: победить и унизить. Довести и радостно смотреть на отчаяние. И кто думает о том, ревущем и глотающем песок, кожей чувствующем, что вслед за ведерком у него отнимут конфету, мяч, девушку, должность, жизнь? Закалка характера? Хрен вам! Мы не закалки хотим – мы жертву ищем! А потом вереницей в церковь, и вымаливать спасение у другого еврейского мальчика, который учил попеременно подставлять щеки под удары. Книга называет его Человеком, его поступки – деяниями. Так сегодня. Тогда это были выходки! А за них нужно было по щекам!
Классный час. Радость он вызывал только в одном случае. Когда объявляли, что его не будет. На этот раз мы были удивлены: его проведет мама Мана. Грустная худая женщина. У нее двое детей. Мужа нет. Когда-то училась в школе, которую закончил легендарный пионер-герой. Она рассказывала нам об этом герое, когда тот был еще просто мальчиком. Как его любила вся школа. В глазах мамы Мана стояли слезы. Сейчас я знаю: лжец верит собственным словам не меньше тех, кого он обманывает. Она лгала. Когда началась война, ей было не больше пяти. Скорей всего и пяти не было. А мальчик, погибший от рук оккупантов, в 41-м закончил семилетку. Она его в глаза не видела!
Но это был рассказ о родном человеке. С подробностями. Что любил и чего не любил. Как защищал младших и помогал старшим. Какой он был простой и в то же время особенный… И как он свой галстук пионерский берег. С комком в горле рассказ! Со слезами! Родина приобрела бессмертного героя, а мама Мана потеряла близкого родного человека… Какая все-таки достойная мать досталась этому придурку!
- Этот галстук, - женщина достала из сумки грязный и мятый красный треугольник, - я обнаружила в кармане своего сына… И я обращаюсь к вам, его товарищам. Решите вы, достоин ли он называться пионером…
Мама совсем расплакалась. Конечно, она любила сына. Но еще больше она любила родину! Она любила того пионера-героя, а сын не был его достоин! И нам стало жалко маму Мана. Гораздо больше, чем своих мам, которые родину, вероятно, любили меньше, потому что на классный час не приходили и обнаруженные в наших карманах галстуки на всеобщее обозрение не выставляли.
Поднялась буря. Исключить! Сурово? А как он хотел? Кто с ним дружит?! Какое у него поведение?! Встань, мы на тебя посмотрим!
Он стоял, опустив голову. Мальчик с фамилией Ман. Я смотрел на него, как все, и впервые в жизни понял, что я – сволочь. Упоение всеобщей травлей делало меня сволочью вдвойне, а если будут голосовать… Если будут голосовать, я стану трижды сволочью, потому что не хочу быть Маном. Я испугался: если кто-то заметит - они меня сделают таким, как он.
Он не сорвался с места. Он не стал орать и хлопать дверью. Он стоял, и этим спас меня. Его взяли на поруки. Такие же сволочи, как и я. К вечной своей трагедии он оказался на поруках у сволочей. Он был один. Ему пришлось побарахтаться в вязком теплом предательстве. Его ладони горели от булавок, а в живом уголке пропел карликовый петух…
На следующий день о нем проявила заботу школьная шантрапа: «враг моего врага – мой друг». Его позвали курить в школьный туалет, при нем обсуждали свои вопросы… Но продержалось это недолго: слишком комичным он был, нелепым что ли… и в математике для шантрапы умным.
- Слушай, Ман – это ж по-немецки человек?
- Ну вроде…
- Он что – немец?
- Ага! Щас! Жидовского покроя…
- А что это за фамилия? Таких фамилий нет.
- Видишь, есть…
- Ну смотри, в «Б» классе Ирка Вайс-ман. Тоже, конечно… Но это что – это «белый человек». Типа «Бел-ов». Димка Бер-ман – медведь-человек. Как вроде Медведев. А у этого Ман. Вот ты встречал, чтоб была фамилия «Ов»? Или «Человек»?
- Недоделанный, как его фамилия.
Он ушел после восьмого класса. В техникум пошел. Там стипендию давали, и был шанс в новом коллективе как-то иначе себя поставить. Ман исчез из виду. Все остальные были нормальными. Нет, драки были. И чего только не было, но все вели себя - как бы это? – ну… как все.
И никто с ним не виделся и не созванивался. На математике иногда вспоминали: «Никто не может? Ман бы решил…»
Я встретил его случайно через тридцать лет. Он жил в Израиле, потом вернулся. Там жена и ребенок, здесь - другая жена, которая ждет ребенка… Он с жаром рассказывал, что придумал такое – что-то такое в области компьютера… Программу или что. Он разбогатеет обязательно! Очень скоро.
- Мама жива?
- Жива, - бодро ответил он, - Живет там, в Израиле… Все нормально.
Потом он зачем-то понизил голос, наклонился поближе и сказал:
- Психует, что я такой… Вечно мной недовольна…
- Ты прости ее.
- Да я не обижаюсь! За что прощать?!
Мне показалось, что Ман не помнит того случая с пионерским галстуком. Он забыл! А я, идиот, тридцать лет сгораю со стыда.
- А меня простишь?
- Да за что? Ты вроде… Прощу…
Он всегда умел прощать. Быстро и не задумываясь. И этим будут пользоваться всю его жизнь «доделанные». С «доделанными» фамилиями. Ведущие правильную жизнь. А Ман – это просто «человек». Может, этого достаточно?
Ночь Кошмара
Он не был человеком. Или в полном смысле существом, как это слово понимают люди, да и все остальные, кто способен понимать слова. Так часто бывает. Если не осознаешь сути явления, то и с определением тяжеловато. Откуда-то появилось название «Мальчик». Хотя, что значит: откуда-то! Просто он (точнее, наверное, было бы «оно», но так мы наверняка запутаемся), так вот, он чаще всего являлся (в смысле проявлялся) Мальчиком. Не было никакого труда в том, чтобы явиться канарейкой, столовым ножом, бабушкой, Бредом Питом или пятитомником Войновича. Но как-то закрепилось, никто ничего не хотел менять, и Мальчик - стала его форма. Чуть ли не единственная. А ему что? Мальчик так мальчик. Это актриски областных театров, обреченные травести, после лесбийского акта рассказывают своим молодым партнершам, что у них «ну просто готова Офелия!», а им опять дали Нуф-Нуфа. Ему же – лишь бы в сгустке не торчать.
Да, вот о сгустке. Мальчик был Кошмаром. Слышали когда-нибудь словосочетание «ночной кошмар»? Так вот: оно бессмысленно. Потому что Кошмары только ночными и бывают. Днем они трансформируются в страхи, ужасы, но все-таки это что-то другое. Мальчик был Кошмаром. И пребывать он мог только в двух состояниях. Спокойном и, если хотите порадоваться, возбужденном (иначе говоря, активном). Спокойное состояние и есть сгусток. Тот случай, когда спокойствие не приносит никакого покоя. Скорее чувство тревоги. Ёж сворачивается клубком тоже ведь не ради удовольствия, а перед лисьей мордой: думать надо, как поскорей развернуться и мотать за едой или еще по каким делам… Мальчика в свернутость приводила внешняя сила. Да и разворачивала тоже она. Ее называли «Руководством». Кто называл? Все. Никто его не видел, но все знали, что есть Руководство.
Сколько проходило времени между «вызовами на выступление» никем не считалось. Но подпитка Кошмара идет исключительно во время активной работы. В спокойном состоянии - только расход. Очень медленный, конечно, но расход. И мысль о том, что ты можешь засохнуть, не дождавшись «вызова», и уже никогда не развернуться - всегда долбится где-то внутри.
Активное состояние тоже не отличалось большим разнообразием. «Выступление» - это явиться по указанному адресу, дождаться указанного момента, произвести указанные действия. Сотый раз сидеть, смотреть куда-то вбок, гладить кошку.
Мальчик чаще всего работал в паре с Мамой. Мама – точно такое же «оно», как и он. Без всякого вреда делу можно было бы иногда меняться ролями, но никаких предложений по этому поводу не звучало, а инициативу здесь не принято проявлять. Имя Мама несло в себе еще больше натяжки, чем имя Мальчик. Почему-то люди, испытавшие их, делали вывод, что женщина - мать ребенка. Если кто-то решался рассказать увиденное, то так и говорил: «какой-то мальчик и его мать». Так и приклеилось.
И вот они проявляются в темноте спальни. Он гладит кошку, выражение лица – равнодушное взглядом старается не встречаться с бедным малым, у которого волосы на спине дыбом, а на голове – как повидло размазаны. Мама в это время приближается к этому трясущемуся существу, пристально смотрит, если эффект недостаточный – заговаривает. Иногда даже протягивает руку и душит. Кошка - часть Мамы. Незначительная, можно даже сказать, примитивная часть.
Интересные все-таки люди существа! Любят кошек, целуют, тянут их в постель. Вид этой кошки не нес ничего демонического – не черная, не щерилась, не рычала-не мяукала – просто тихо сидела. Но суммарный эффект при кошке увеличивался.
Мальчику тоже иногда приходилось разделяться. Вторая его часть была невидимой. Он дотрагивался сзади. Или грубо толкал. Физическое прикосновение с холодной мокрой майкой, ночной рубашкой было неприятно.
В Руководстве у Мальчика недавно появилось свое прозвище – Деньчудестэн. Именно так, с дурацкими «т» и «э» в последнем слоге, что придавало кличке какое-то скандинавское звучание. У Кошмаров нет отдельной личной жизни и какого-то общения между собой, тем паче с Руководством. Но иногда где-то наверху он слышал смешное сочетание звуков: «деньчудестэн», и безошибочно определял, что это сейчас о нем. Появление прозвища связано вот с каким случаем.
Как-то, выйдя из сгустка, он, как обычно направляется по указанному адресу. И там обнаруживает, что Мамы на месте нет. По суете в невидимой сфере он понимает, что ситуация внештатная: или заминочка случилась, или его проверяют. Короче, появиться перед объектом без Мамы, сидеть без кошки и смотреть в сторону – глупо. Нужно что-то решать. А что решать? А в голову почему-то лезет холодильщик из комбината бытового обслуживания, которого они когда-то, лет 20 назад, чудно отработали до дурдома. Мальчик моментально влезает в прошлое этого Вовы, и видит 14-летнего пацана, завсегдатая пионерского лагеря в балтийском Светлогорске, командира первого отряда, строгого исполнителя воли вожатых. Вова с меланхоличным видом прохаживается после отбоя по территории, устало подсаживается на скамейку к курящим поварихам-практиканткам, и по-взрослому заводит: «Нет, он не на отдых приехал… Говорил он с начальником: ну дайте отдохнуть! А тот настоял: бери отряд! кто их кроме тебя удержит?» Поварихи слушают. Одна из них просит Вову передать вожатому второго отряда литовцу Артуру, что он нравится «ну, в общем, скажи: одной девушке», и, если тот хочет, то может через 10 минут прийти к беседке пообщаться… Вова произносит «ладно», устало встает и идет во второй отряд. Там он говорит Артуру, что Валька-повариха просит ее трахнуть и ждет там-то. А когда Артур уходит, прямо возле корпуса прижимает 13-летнюю Лильку, которая «берет у него» уже второе лето.
И вот Мальчик моментально корректируется под этого Вову. Передние зубы чуть вперед, смоченные водой (чтоб не торчали) недлинные волосы, очень светлые глаза, облупленный нос. Взгляд прямо на объект (в тот раз объектом оказалась совсем молодая женщина), и, не давая опомниться, вдруг пионерской декламацией, знакомой всем, кто помнит школьные линейки и партсъезды:
Эвосьмоэ марта! Экак этот деньчудестэн!
В нём столько песен, эрадости и смеха!
Женщина чуть не умерла, а Руководству выходка понравилась. Своей со всех сторон нелепостью. Зимой – и вдруг про Восьмое Марта. И стихи ну совершенно идиотские. И не стихи это… И интонация. И морда шкодная, и, в то же время, правдоподобная. В общем, повеселил. Так и приклеилось к нему Деньчудестэн.
Вскоре историю он рассказал Маме, поинтересовавшись, чего это ее не было. Мама ответила, что ничего про вызов не знала – лежала себе в сгустке – никто ничего. Но в голосе почувствовались нотки ревности: в их паре она считала главной себя. Явились они в этот раз к какому-то деду, разговор шел перед самым «выступлением». А когда началось, Мама, доказывая, вероятно, свою значимость, так переусердствовала, что дед стал захлебываться. Ничего не оставалось, как вызывать Службу Смерти, которой и делать-то уже ничего не надо было – только засвидетельствовать.
Пошли, конечно, неприятности. Кошмары-то не для убийств придуманы – другие цели! А она еще и кричала деду: «Убью!». Могли их, между прочим, свернуть и уже не развернуть, пока не засохнут. Но ТАМ кто-то решил разобрать эпизод. Прокрутили все обратно, и оказалось, что среди брошенных Мамой фраз была такая: «Я тебе не День Чудесен! Я – Ночь! Ночь Кошмара!» Тут, как говориться, прояснилась природа Маминой прыти. «Ночькошмара ты? – строго спросили у нее, - Ладно!» В быстром произнесении имечко слушается как «Ночка-шмара». Унизительно, а чего еще заслуживает виновник прокола? Руководство приняло решение о помиловании Мамы, но прозвище «Шмара» часто долетало до нее, ну просто казнь египетская!.
Отношения в паре как-то натянулись. Работают на равных, а Руководство Мальчика любит, а Маму нет. Хотя, как может натянуться то, чего не существует. Ни дружбы, ни приязни. Свели – сошлись. Завтра все поменяют – не вопрос! Мальчика даже больше интересовали объекты. Перед свертыванием он задумывался: как их выбирают, за какие-такие дела удостаивают. И с кем предстоит встретиться еще, а кому одного раза достаточно. Реакция людей, кстати, вполне прогнозируемая. Оценка за оригинальность – единица с плюсом. Они либо верещали, либо немели… Верещали от страха, немели от страха. Были такие, кто пытался заговорить. Но эти попытки ограничивались вопросами: «Ты кто?» или «Вы кто?». Отвечать строго воспрещалось (да и что тут ответишь?), но все-таки скучно не реагировать на одно и то же. Даже в этом хочется разнообразия.
После случая со смертью старика Мальчик почувствовал ОТТУДА к себе больше теплоты и доверия. Так часто бывает, когда ты ничего, может быть, хорошего и не сделал, но кто-то рядом таких «боков напорол», что поневоле именно тебя выделяют как более-менее нормального. Стало это ясно по участившимся индивидуальным вызовам. Сценарии, правда, строгие – шаг в сторону не ступишь. Но зато образов побольше. Совсем несложные: силуэт в зеркале, пятно, на кровь похожее, та же кошка, заросший мужик, пепельницу сдвинуть, чтоб она со столика слетела. Мальчик какую-то бодрость ощутил. В паре с Мамой (а такие вызовы тоже были) позиционировал себя первым номером. «Закат Мамы, - думал он злорадно, - Засохшие Кошмары пахнут полынью. Еще чуть-чуть, и начнем принюхиваться». Он не раз чувствовал этот запах от соседних забытых сгустков. Ничего пугающего – наоборот – «пьянящий аромат».
И память тут же выплеснула дурацкую сцену: два черноволосых набриолиненных мужчины в растопыренных сзади пиджаках с лакированными баянами - ну есть тебе похоронная команда - а посредине и чуть впереди - звезда эстрады времен детства Вовы-холодильщика, «отпевающая» Людмила Зыкина в платье, похожем на расписанную народным узором поповскую рясу.
Взрослеют дети – стареют матери.
И веет запахом осенних трав…
М-да, придумали бы сейчас что-нибудь про матерей и траву. У них сейчас на одно башка повернута. Мальчик представил себе рэпера, одетого во все «набок». Левая рука на ширинке, в правой микрофон. Брови сведены – «поднимает в творчестве серьезные проблемы».
Мама, тебя я видеть уже не могу,
Вместо тебя хочу я траву,
Чем меньше в моей жизни значишь ты,
Тем больше хочется мне травы!
А что! В стиле R-n-B, а? А припевом пустить вот ту старую песню Зыкиной. И девочки в блестящих лифчиках и соболях:
Взрослеют дети – стареют матери…Cоme on! Cоme on!
Как-то с ним (впервые за все его существование!) заговорило Руководство. Это случилось перед тем, как Мальчик должен был свернуться в сгусток. Прозвучало всего два слова: Отдыхай. Готовься.
Размышлять времени не было. Только промелькнуло: придумали что-то. Как я рэп. Развлекаются! Посмотрим.
***
Пробуждение было быстрым, установка короткая: адрес - точно, объект - точно, форма и действие – свободный выбор. Шанс! Дождалась-таки актрисулька Офелии! Теперь бы не обделаться! Осознание, что за тобой наблюдают, все следят и всё видят, превращает гения в дебила. Держаться! Не распыляться. Не пытаться показать сразу всё. Лаконично. Строго и коротко. И смешной акцент!
За столом перед раскрытым ноутбуком сидел полноватый человек. Изношенная футболка с надписью: «Levis. Silver Tab».На коленях - дополнительно подключенная клавиатура. Пальцы шевелятся в темноте, издавая вкусное пощелкивание. Только б на Черного Воина не сорваться! Откуда у людей возник стереотип, о том, что Кошмары должны выглядеть древними рыцарями или зубастыми уродами? Это уже просто матрешки американского кинофольклора! И мы (чего греха таить) идем у них на поводу! Мальчик решил, что появится сверстником мужчины, эдакой эстетической антитезой хозяину: в хорошем костюме, галстуке. Ухоженным красавцем с «сюрпризом».
Ніч яка місячна, зоряна, ясная,
Світло, хоч голки… - бормотал песню мужик. Обыденно, не вдумываясь в слова.
Мальчик отделился от стены и чуть скрипнул, чтоб обратить на себя внимание. Свет экрана не давал возможность человеку рассмотреть темную часть комнаты, но главное - он уже понял, что там кто-то есть. Пальцы продолжали щелчки по клавиатуре. Машинально?
…працею зморена,
Хоч на хвилиноньку…
Мальчик почувствовал: вот сейчас. И тут же другая мысль поразила: а ведь мне тяжелей, чем этому за ноутбуком. Он видит только меня, а я чувствую, чувствую, какая у нас сегодня аудитория! И кто дал это название – «Руководство»? И вообще, из кого оно состоит? Сколько их? А может, никакого Руководства и нет, а есть вымышленный образ, придуманный для нас – рядовых Кошмаров. А мы в страхе разворачиваемся, чтобы напугать и опять свернуться? «Классовое самосознание. Марксизм-ленинизм!» - промелькнуло в голове, и Мальчик отделился от стены.
Мужик в футболке сидел с застывшим взглядом, но пальцы продолжали стучать по клавишам. «Потеря инициативы». Шахматный термин. Надо дальше двигаться. А вот и наш сюрпризик. Сюрпризончик наш! Ход, как говориться, слоном в прямом смысле этого полового слова. Мальчик расстегнул пиджак, отвернул полу, и взгляд мужчины упал на брюки. В районе ширинки был аккуратно вырезан круг, диаметром сантиметров 12, и из этой дыры в совершенно спокойном состоянии выглядывало то, что и должно там выглядывать. Нелепость! Выходка. Ну как? День чудестен?
Сколько не пишут в журналах, что размер – не главное, а все равно всем охота побольше. Мальчик постарался. Все было, как всем охота.
Ти не лякайся…, - мужик опять запел, - Що ніженьки- босиє…, - и слишком задержал взгляд - Мальчик растерялся,
- Вот я, еще пацаном когда был в бане, заметил, что маленький член в спокойном состоянии даже смотрится получше. В эпоху Возрождения они ж не дураки были. Они такой порнухи в книжках подпускали! А живопись или скульптура - изображали всегда небольшое «хозяйство». Потому что большое – как надувной игрушечный меч, когда его сдули.
Мальчик бросил взгляд на экран. «Ыфжавдалкщиоьфпдоанкждпожмщафж…» - объект уже давно щелкал по клавишам для звука. Все-таки страшно тебе, мужик! Но как держится! Сидит – разговаривает.
- Не удивлюсь, если через 20 лет так ходить будут. Все удобства.
Мальчик еще раз бросил взгляд на экран. Белиберда продолжала прирастать нелепыми буквосочетаниями. Стукает. Боится! И пришла мысль это прочитать таинственным шепотом, приблизив свое лицо к его лицу. Быстрая смена высоты звука, страшные глаза: «Ыфжавдалкщиоьф… пдоанкжд. Пожмщафж…»
Мужик перестал щелкать. Мальчик мог бы повторить, но остановился там, где закончилась строка на экране.
- Я ничего не понял.
Это было так просто сказано. Как будто не Кошмар к нему явился, а в какой-то рыгаловке подсел бормочущий ханыга. Мальчик молчал, а мужик продолжал говорить, пряча за болтовней свой страх.
- Все проблемы от непонимания. Все! Женщина закатила скандал, а потом оказывается, что просто неправильно поняла. Но все равно приходится извиняться! У вас там есть женщины?
Мальчик проигрывал. Он проигрывал уже даже не свое существование. Он глобальную битву сдувал по всем статьям! В самом дурацком виде – с открытыми яйцами! Кожей своей временной оболочки, вот этой самой дырой в штанах почувствовал – свернется он в последний раз и все! Высохнет и запах полыни выветрится. Но вот этот придурок за ноутбуком, он вообще всех свернет! Как программу на мониторе! А действительно: у нас есть женщины или у нас нет женщин? О чем там думает Руководство? Без женщин жить нельзя на свете – нет!
- Есть, - как-то обрадовано и неожиданно для себя сказал Мальчик, - Мама!
- Мама – это да, - сказал мужик. Я свою год как похоронил. Мамы умирают – мы горюем. Вы горюете?
«Ну какая оно мне мама? Какая оно женщина? - думал Мальчик, застегивая пиджак, - Не горюем мы. Радоваться – еще бывает. А горевать…»
- Горюем, - соврал он. И тут какая-то гордость за свой мир вздыбилась в нем. Так расшевеливает себя семья бедных и всегда глуповатых учителей, когда у них оказывается в гостях богатый двоюродный брат. «Зато мы по вернисажам ходим! И дочь у нас в Англии не училась, но не такая взбалмошная, как твоя: не сношается направо и налево, а в вокальном ансамбле поет!»
- Горюем, - повторил он, и в голосе послышалась злость, - Горюем! И по тебе горевать будем! Что ничего человеческого не осталось. Вот когда инжектор не тянет (он понятия не имел, что такое «инжектор» - суфлирует кто-то?) – вот тогда ты пугаешься! Вот когда сотню в долг просят – ты прямо дрожишь от страха… А вот когда тебе по-настоящему… для твоей же пользы… пытаются душу встрясти… Ты сидишь и рассуждаешь! И не проймешь тебя!
- Так я …,- мужчина испугался, что Мальчик сейчас уйдет.
- Слоняра толстокожая! - Мальчик развернулся. Скрипнул пол под ногами.
- Погоди! Я пишу тут. Работаю. Ерунда, конечно, но каждую ночь пишу. Адрес ты знаешь. Приходи еще…
- Не от меня зависит, - не поворачиваясь ответил Мальчик, и исчез.
***
Он почти свернулся, когда услышал, что вызывает Руководство. Оказался перед огромным, в десять раз выше его, столом, и видел только две пары рук на крышке. Одни погрубей, с волосинками на фалангах, другие с прозрачным лаком на ногтях.
«Есть у нас женщины!» - торжествующе подумал Мальчик.
- Ну что, - заходили по столу мужские руки, - нам понравилось. И не оправдывайтесь по поводу ваших действий в начале сеанса. Просто у вас, да и ваших коллег, сложилось какое-то однобокое представление о задачах, которые стоят. А они, понимаете, шире…
- Вы ж не посвящаете…
- Не посвящаем – значит так надо, - правая рука назидательно хлопнула по крышке. Женская рука легла на нее сверху.
- Мы обязательно посвятим, - зазвучал ее голос. – Но формы работы вы и сами прекрасно нащупываете, вот мы и решили – поработайте выборочно с разными сотрудниками. На ваше усмотрение. Особое внимание обратите на соображающих. Есть пожелания?
- Можно мне будет еще раз к этому сходить?
- О, - женские руки «улыбнулись», - Мы его подобрали для долгой совместной работы. Поэтому вы теперь будете часто видеться. Что еще?
- Там подсыхает уже Мама… Ну, Ночь Кошмара, помните? Так я бы не возражал и дальше в паре работать.
- Да она дура! Ни гибкости, ни фантазии, - вмешались мужские руки, - там уже всё! Зачем тебе эта? Шмара!
Мальчик сам не знал. Зачем?
- Знаете, - вдруг сказал он, - если мы хотим продуктивно сотрудничать, если вы заинтересованы… и все такое, то… никогда больше не смейте так говорить… о моей матери!
